Евгения Ивановна Худякова: «Обиды на власть у меня не было» Печать
31.10.2013 07:07

В последние годы время так уплотнилось, что кажется, будто репрессии – история настолько давняя, что ее очевидцев уже не осталось. Но это не так. По данным правозащитного центра «Мемориал», в России на данный момент живы около 800 тысяч пострадавших от политических репрессий, включая детей, у которых были сосланы родители. Сегодня эти люди – живая история. Евгения Ивановна Худякова, приехавшая в Дубну в 1957 году, одна из них.

Добродушная, открытая, жизнерадостная, Евгения Ивановна встречает меня со словами: «Чем же вас угостить?» В доме уютно и пахнет яблоками. Разноцветные кабачки и тыквы выдают в Евгении Ивановне толковую хозяйку. А желание позаботиться о всех и каждом подсказывает, что она – человек не только многое переживший, но и многое понимающий. Никаких обид, только улыбка и солнечный свет. И невероятное человеческое тепло.

В свои почти 90 лет Евгения Ивановна всё отлично помнит. Вот история ее жизни.

– Я выросла в деревне Кузяево, под Москвой, это два километра от станции «Турист». Моя девичья фамилия – Лебедева.

В 37-­м году начались репрессии. Отца взяли. Ему было 38 лет. Он был хороший портной, труженик. Я помню, шла в школу, а были выборы. У нас в деревне рупор призывал всех, чтобы шли голосовать. Отец проголосовал и поехал в Москву, к врачу. Он болел, а у нас в деревне медпункта не было. Пока ехал, видно, поделился с кем­то, что Сталин нас ограбил, что ведет неправильную политику. У нас была ломовая лошадь, две коровы, овцы – в общем, хозяйство. И всё забрали. Оставили только одну корову. А детей нас в семье было пятеро. Домой отец не вернулся. Видно, были предатели.

Потом он прислал письмо, что его судила «тройка», и дали ему пять лет. Сослали на Амур, на сплав леса. Там он заболел цингой. Мы уж тогда собрали ему посылку, все как положено: чеснок, сало. Но никакого ответа больше не получили.

А через несколько лет, уже когда война кончилась, я училась на воспитателя в Москве и поехала в «Матросскую тишину». Мама все говорила: «Хоть бы узнать, как его поминать, то ли о здравии, то ли за упокой». В «Матросской тишине» мне сказали, что отца в живых нет.

А еще через несколько лет, когда я уже работала воспитателем в Дубне, к нам в детский сад все время приезжали фотографы из Москвы – детей фотографировать. И один из них как­-то разговорился, все о себе рассказывал. Он был из евреев и не скрывал этого. Он тоже был ссыльным на Амуре. Там, оказывается, если человек уже не мог работать, его пристреливали и бросали в Амур. Не давали доживать свой век. Там много людей погибло.

Когда мама осталась одна без отца, ей всего-­то было 35 лет. И нас у нее – четыре дочери и один сын. Был у нас еще один брат, но умер маленьким, пять лет ему было. Скарлатина с дифтеритом. Не смогли распознать. Маме говорили: подавайте на врачей в суд. А мама: куда там подавать. Мальчик очень хороший был. Пять лет, а такой труженик. У нас был колхоз овощеводческий. Бывало, привезут морковку, к изгороди выгрузят, сколько мы заработали, мешок, например. Он эту морковку всю перетаскает маленьким ведерком за изгородку, а то коровы пойдут и всё съедят.

Мы вместе с мамой работали на овощном огороде. Бригада была. Пололи, рыхлили свеклу да морковку. А было нам, сестрам, лет по восемь. Из школы как придем, сразу в колхоз. Сейчас вот придут школьники домой, даже в деревне, и родителям не помогают. Одни мотоциклы, футбол у них, игры разные. Молодежь очень избалованная.

У нас­то отец был репрессирован, у других отцы были на фронте, и все дети трудились. А сейчас, я сравниваю, молодежь совсем обленилась. Она не хочет землей заниматься. У всех компьютеры, машины.

Раньше в деревне было 80 домов, теперь гораздо больше, в три ряда  стоят, скоро уже будет поселок. Все москвичи, дачники. Всю землю распродали. А я помню, какие поля были…

Мы еще рожь растили. Мама  жала во время войны, и я вместе с ней с серпом ходила, потом снопы носили и стойками их прикладывали. Мама всякому труду нас обучила.

В военные годы очень тяжело было. Раньше ведь как? Если ты не замужем, у тебя нет дитя, тебя обязательно замучает этот трудфронт. А мне было лет 19, и я была не замужем.

На трудфронте, помню, в Шатуру возили на вагонетках. На месяц или на два. Вернешься, смотришь, опять отправят, некому ехать. Там грузили торф на вагонетки. Жарко, комары… В июле месяце. И я все просила Божью Матерь, чтоб меня с этого трудфронта отпустили, но месяц все­-таки отработала.

В другой раз отправили лес пилить. Был рабочий батальон. Помню, послали меня под Москву в деревню Лопатино, кажется, так она называлась. Там даже ужи ползали. Не кусаются, а все равно боишься. Там лес был уже повален. Мы его перепиливали и складывали кубиками. Там был один мужчина, его со мной поставили, одна бы я не справилась. Там тоже месяц работала.

А когда немцы двигались на Москву, какие страшные бомбежки были! Мы вырыли землянку около дома и в ней прятались.

Рядом с нашей деревней в лесу стояли «катюши», и немцы их засекли. У моей тетки тогда дом разбомбило. У нее была большая икона – Матерь Божья, называется «Достойно есть». Когда дом разбомбило, икона упала на мою тетку и ее спасла. Доска с иконой вся в дырках была от осколков.

Из детства всё помню. Эту жизнь, такую тяжелую, ни в жизнь не забудешь. Я только когда замуж вышла, тогда свет увидала.

Моя старшая сестра с мужем в 1949­м году переехала в Дубну, а я работала в Москве воспитателем в садике. Потом переквалифицировалась на педагога по раннему детству. Это как методист по воспитанию.

В 1957 году сестра уговорила меня переехать в Дубну. Дали комнату в общежитии на двоих. И как­то моя соседка спрашивает: «Женя, можно ко мне придет молодой человек? У меня сегодня день рождения». Я говорю: «Ну, конечно, пусть придет». И вот он пришел, глянул на меня и почему­то перестал к ней ходить. Всё искал встречи со мной. Не зря говорят, судьба и за печкой найдет. Так  в 34 года я вышла замуж. Уже старая дева была.

Мой муж – Михаил Худяков – работал на площадке в ЛВЭ. Он был хороший человек. Сам пережил очень много. Отец с фронта не вернулся. У мамы их было трое, он самый старший. Калининский. Ходил по строительству перед армией со взрослыми мужчинами. Всему научился, был мастер на все руки. В Дубне окончил техникум. Был способный на учебу.

Только прожили мы с ним вместе мало. Всего 21 год. Умер он рано, 52 года было. Курил много. Рак легкого.  Так получилось, у них вся бригада умерла. И самый главный тоже. Наверно, облучение. Он первым ушел. Потом все по очереди, друг за дружкой. Ежегодно падали. После него я сколько живу? Уже мне скоро будет 90.

Я работала в четвертых яслях. Раньше отдавали детей в ясли с двух месяцев. Мамы приходили, кормили детей грудью и уходили на работу. Там были все условия, манежи. Детей было человек  десять. Не только груднички, и ползунки тоже. До года. И нянечки, и медсестры. Там все ответственно было. Я вообще такой ответственный человек, на меня, по­моему, в этом смысле никто не обидится. Все меня в Дубне знают. В яслях здесь я проработала 28 лет. У детей, которых я растила, уже внуки пошли. Вот как годы идут...

Самое счастливое время для меня было, когда я замуж вышла. Мне было так хорошо с Михаилом. Сейчас смотрю, как молодежь ходит. Вот они только поженились, а идут друг от друга на полкилометра. У нас так не было. Я всегда держалась за него, под руку брала. А когда между мужем и женой проходят люди, это и примета плохая.

Жаль только, что детей у нас не было. Правда, у меня племянники хорошие, заботятся обо мне. И соцзащита помогает. Живу, сколько Бог даст.

Телевизор не очень смотрю, больше люблю радио и газеты. В деревне у меня приемничек. «Эхо Москвы» слушаю.

Летом я все время в своей деревне Кузяево. Хожу с палочкой. Наклонюсь, а палочка под мышкой, и все­таки что­то в огороде делаю. Хоть мне тяжело, но огурчики посею обязательно  и свеклу тоже. И пропалываю даже. Палка у меня под мышкой,  так на нее облокочусь и пропалываю.

Только ночью  мне не спится.  Сон не идет, все о чем­-то думаю. Молитву прочитаю, повяжусь платком (я так лучше засыпаю) и всю свою жизнь вспоминаю. То мой Михаил приснится. Вот идет-­идет и вдруг пропадает. То пришла сестра моя умершая, Оля. Она меня так обняла, прижала, пожалела, наверно, что у меня болит всё. Органы если болят, надо их перекрестить и поговорить с ними, например, сказать печенке: я тебя люблю, ты, моя милая, не болей. Так себя успокаиваю.

Вот такие дела. Но всё по­божьи. Бог помогает мне. Я благодарю его каждый день, говорю спасибо, что жива.

В 90-­е годы меня реабилитировали, кажется,  в 1993­-м, по закону о реабилитации жертв политических репрессий, в том числе и детей, оставшихся без попечения родителей. Я ездила на Лубянку, там очередь была огромная. Выдали бумагу. По ней бесплатный проезд на электричке и к пенсии прибавили 90 рублей в месяц.

Обида на власть? Нет, этого у меня не было. Так мама нас воспитала, что мы много прощали людям. Она сама была очень верующая  и нас так воспитала.

Я всегда в храм ходила. Теперь езжу в Ратмино с племянницей. На семерке, от ОРСа. Сейчас, правда, только по большим праздникам. Четвертого будет Казанская Божья Матерь, очень хочу поехать.

Анна ЭПШТЕЙН

Фото автора