К 100-летию первого главного конструктора ГОС МКБ «Радуга» Александра Яковлевича Березняка продолжаем публиковать главы из книги
Ю. А. Остапенко «Ракетой сверкнувшая жизнь», в которой собраны уникальные факты из жизни генерального конструктора этого предприятия.

«Он, собственно говоря, и не планировал заходить в эту церковь. Как, впрочем, ни в какую другую. Александр Яковлевич был  человеком науки, стало быть, человеком далеким от религии, более того – убежденным атеистом. И сама мысль о том, что  у него размягчится сердце при виде нарисованного на стене  шестикрылого серафима, никогда не приходила Березняку в голову.
Как и все дети, родившиеся до революции, Александр Березняк рос в  православной среде, в доме его родителей висели иконы, но ни отец, ни мама не отличались особой набожностью. Как понимал Александр, их религиозность являлась, скорее, данью традиции,  символом причастности к православной культуре, определенному социуму. Ну, а послереволюционная стихия, всеобщий нигилизм, призывы  «столкнуть старье с корабля истории», комсомольские  диспуты, студенческие вечеринки не оставили и следа от  читанных бабушкой книжек о житии святых. Ну, а жестокая, бесчеловечная война с миллионами погибших и искалеченных, обездоленных и озлобленных  и вовсе заглушила мысль о Боге.  Где был тот Бог, когда на улицах заледенелого блокадного Ленинграда дети умирали от голода, когда военнопленные  корчились в пламени печей Бухенвальда?
А вот, поди ж ты, что-то в этой старенькой скособоченной церквушке тронуло  сердце создателя грозных ракет. Березняк удивился нахлынувшей вдруг сентиментальности и поставил диагноз: старею. Он  отстегнул лыжи и стал  отряхивать  вязаной шапочкой снег  с   куртки и брюк. Отряхивал долго, подготавливая себя к  первому шагу через порог храма. Александр Яковлевич уже совсем было приготовился надеть шапку, но вспомнил (вспомнил!), что в церковь надо заходить  без головного убора, еще пару раз хлопнул шапкой  по рукавам и вошел в пахучий сумрак  с непокрытой головой, словно так само собой получилось – не успел одеть.  
В церкви не было ни души, и стояла такая невероятная тишина, что он услышал стук собственного сердца, натужно работающего  после недавнего инфаркта. И неожиданно для себя Александр Яковлевич перекрестился (никто, слава Богу, не видит!).  Перекрестился умело, как бабушка учила – с правого плеча на левое.  Помимо стука собственного сердца он разобрал легкое потрескивание и сделал два шага в сторону нового звука. То потрескивал огонек лампадки перед темным ликом какого-то святого. С аспидной черноты иконы на вошедшего смотрели огромные глаза, и казалось, что  взгляд этот был устремлен туда, где шевелилось его больное сердце.
Березняк почувствовал какую-то неловкость, он оказался в положении непрошеного гостя, заявившегося в дом, когда  там хозяев нет.  Надо было уходить, но вот так развернуться и быстрыми шагами пересечь  пространство до двери казалось как-то по-солдатски прямолинейным. Но и перекреститься, и поклониться святому было еще нелепее. Тягучую минуту он смотрел в строгие глаза, словно в них мог прочесть ответ.
Пламя лампадки заколебалось, и из темноты соткалась  струящая складками черной одежды сухонькая фигура священника. В его руках была свечка, от ее огня  батюшка (вспомнилось, а как же!) зажег еще несколько лампад, и в церкви стало светлее.
Березняк наклонил голову,  выражая и привычное приветствие, и вместе с тем давая возможность обозначить это и как поклон служителю культа. Получился этакий полупоклон, и, словно почувствовав это, священник ответил таким же полупоклоном и протянул  гостю руку – ладонью вниз. Березняк растерялся – что это, неужели он для поцелуя ее протягивает? И чтобы пресечь даже намек на подобное действо, пожал протянутую руку.
– Меня зовут отец Алексий, – сказал тихим голосом священник. – Что вас привело в храм, сын мой?
Березняк никак не мог придти в себя, он пребывал в какой-то растерянности. Он так привык быть лидером, начальником, слово которого было последним, он отвык от вопросов,  не относящихся к сфере производства ракет, что никак не мог найти нужного тона. Что ответить попу? Что простое любопытство привело сюда? Или просто усталость после пятнадцати верст по снежной целине? И то, и другое  прозвучит глупо.
– Душа болит, сын мой?
– Нет-нет, что вы! Все в порядке!
– Вот и хорошо. Не надо ничего говорить. Побудьте наедине с собой, отриньте плохое от души – даже тем, у кого все в порядке, полезно помолчать в тишине  божьего храма.
И, сделав шаг назад, растворился в темноте.
Александр Яковлевич  чуть сдвинулся влево, вдоль иконостаса, по направлению к двери. За его отступлением внимательно смотрели  несколько пар темных глаз с иконных темных ликов. Он сделал еще шаг и наткнулся на какой-то звенящий предмет. «Наверное,  подсвечник», – подумал Березняк, отступил вправо и очутился перед тем самым первым изображением, которое так поразило его своим взглядом.
– Кто это? – тихо спросил Александр Яковлевич.
– Святитель Николай. Мир Ликийских чудотворец, – ответил из темноты знакомый голос.
– Кому он помогает?
– Морякам, терпящим бедствие на водах.
И тотчас перед глазами Березняка возникла никогда не виденная им воочию картина, но тысячу раз воспроизведенная им в мозгу –  две его ракеты в куски разносят эсминец, а пущенные вслед еще две добивают  уже тонущие остатки  корабля и цепляющихся за них людей.
– Не всем, – тихо пробормотал Березняк. Его била дрожь.
– Вы моряк? – участливо спросил отец Алексий, выступая из темноты.
– Почему в церкви так холодно? – не отвечая на вопрос, обронил гость.
– Денег нет на дрова. Приход у меня крохотный, бабушки одни  по субботам приходят помолиться за  близких, денег у них, бывших колхозниц, нету, и откуда им взяться, всю жизнь за палочки в колхозе работали. Разве что на свечки денег хватает. Трудные времена переживает наша церковь. И из клира я один здесь. Те же бабушки помогают мне службу в субботу отправлять. В запрошлый год председатель колхоза прислал грузовик дров, так ему выговор партийный дали за потерю бдительности.
– Да уж, действительно, нелегкие времена переживает ваша церковь. Думаю, дело идет к  затуханию интереса к ней вообще.
– Бог не допустит этого. Все камни уже разбросаны. Настанет пора собирать камни.
– Не понял, святой отец.
– Это из Екклесиаста. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом:  время рождаться и время умирать, время убивать и время врачевать, время разрушать и время строить,  время плакать и время смеяться, время разбрасывать камни и время собирать камни». Камни безверия уже разбросаны. Придет время  собирать их.
– Ой, не скоро, мне думается.
– На встречу с Богом опоздать невозможно. Она  у каждого происходит в то время, когда оно записано в книге судеб.
– А когда она, например, у вас произошла, отец Алексий?
– Сразу после войны. Точнее, в последние месяцы войны. Вот через нее,  через ту икону, что вам на сердце легла.
– Угодника Николая?
– Через нее.  Моя рота первой ворвалась в  концлагерь около немецкого городка Шпандау, и в бараках  мы обнаружили одни трупы. Немцы всех заключенных  расстреляли перед уходом.
– Вы военным были?
– Я же говорю, командиром роты. В миру я был гвардии старшим лейтенантом Смирновым Андреем Трофимовичем. Так вот, стали мы разбирать трупы, из-под завалов стоны слышатся, кое-где живые выползают, раненые, перепуганные. На разных языках  лопочут, руки тянут. И вдруг я слышу русские слова,  подхожу к куче полосатого тряпья, а из-под нее голос: «Спаси, Господи!». Разбросали мы тряпье, там старик – одни кости да борода седая, руки накрест к груди прижимает,  плачет, трясется весь. Отогрели его, напоили   каким-то отваром – наши санитары уже поднаторели в этом. На окраине городка догорал бой, немцы еще постреливали, но дело было сделано.  Я по вызову комбата сходил в штаб, прихожу, мне говорят, что старик меня требует. Какой старик, спрашиваю? Да тот, которого вы спасли.  Отшибло память. Но я пошел. Это тот оказался, что  из концлагеря. Совсем плохой, но говорить может. Назвался он священником отцом Тихоном из  какого-то прихода Тверской губернии. В сорок первом  угодил он в немецкую облаву и четыре года   скитался по немецким лагерям. И   все эти годы он носил с собой невесть как оказавшуюся у него  икону с ликом Николая угодника.  Заключенные как могли оберегали отца Тихона, прятали икону, полагая, что она их хоть как-то обережет, и вот в апреле сорок пятого всех их  удирающие немцы постреляли.  «Товарищ командир, – говорит мой старик. – Я чувствую, что пришел мой  час, и я скоро уйду  к Отцу небесному. Возьмите святую икону, сберегите и пообещайте, что после войны вернете ее в такой-то (забыл, ей-богу, забыл какой) приход в Тверскую губернию.
Мне бы отказаться, война все же.  А я взял. Ну и привез домой. В качестве трофея, как тогда говорили. Собственно, дома у меня уже не было.  Нашу деревню под Смоленском немцы сожгли, жителей всех убили, в том числе  и всех моих домашних.
Помянул я на могиле  своих (была одна братская – для  всех 87 моих односельчан) близких и поехал в Ленинград, у меня было направление в военную академию. В коридорах и на лестнице перезвон медалей – фронтовики  приехали учиться.  Но  что-то так тоскливо стало на душе – снова убивать, воевать, и  я вдруг  решил: это без меня. Я  думаю, что тут эта самая икона словно  подтолкнула меня  идти служить Богу. Мне это было нетрудно сделать, поскольку остался я один-одинешенек, и я поехал поступать в другую академию – духовную. Там, в Лавре,  надо мной посмеялись и направили на учебу в семинарию.  Принял я постриг, отучился по ускоренной программе в семинарии и попросил послать меня в Тверскую губернию, в Калининскую, то есть, область.  Вот я и оказался здесь. Приехал я зимой, сугробы до самой крыши, а выше только Бог. И я с ним говорю, глядя в бездонное звездное небо.  Так вот и служу я здесь и Богу, и людям  – един во всех лицах. И за пастыря, и за истопника, а, порой и за доктора. Тут ближайший врач верст за сорок.
Повесил я свою иконку. Люди ее приметили, тянутся к ней, просят у Николы защиты. Вот и вас она тоже в себе притянула.
Отец Алексий зажег еще одну свечку и, усмехнувшись, закончил:
– Вот видите, как получилось, не вы мне, священнику, исповедались, а я вам – случайному человеку.
– Что вы, – попытался успокоить собеседника Березняк. – Я хорошо знаю, как иной раз хочется  выговориться, рассказать о том, что гложет душу. А – некому.  Конечно, жена все понимает, но и с ней обо всем не поговоришь. А на службе – там свои подводные камни,  всегда чьи-то интересы ущемляешь, на верхнем уровне – так государственный план, высшие интересы страны.
– А что вы делаете? – спросил отец Алексий.
– Ракеты, – просто ответил Березняк и, ужаснувшись сказанному,  едва не проглотил язык.  Как получилось, что он, свято  и искренне соблюдавший режим секретности, вдруг ни с того ни с сего  выдал  случайному человеку   секрет государственной важности? Тьфу ты: иконы, свечки, сугробы до крыши, а выше – неведомый Бог…
– Это которые в  космос летают? – до священника, похоже, не дошла важность услышанного.
– Вроде  того, – не зная, как  увести разговор с минного поля государственных секретов, уклончиво ответил Березняк.
– Если бы кто-то двадцать лет назад сказал мне, что и на Луну забросят вымпел, и человек  в космос слетает, ни за что не поверил бы. Ну, через сто, а может, через двести лет, думал.  Вот тебе и ракеты. На  фронте мы одни ракеты знали – «катюши»... Вы воевали? – и, увидев, отрицательный жест, продолжал:
– Страшное оружие, скажу вам. Чудовищной силы. Напрочь выжигает все на том месте, куда направлен залп. Это же какое дьявольское воображение надо иметь, чтобы придумывать такое страшное оружие… Вы бы видели – земля горит и плавится.
– Ну, а если враг пришел на нашу землю?
– В Библии написано, что пришедший с мечом от меча должен и погибнуть.
– Значит, кто-то должен мечи ковать?
– Должен. И это тяжкий труд. Вернее, это тяжкий крест, который возлагает судьба на человека. Изо дня в день придумывать орудия убийства, совершенствовать их. И вновь придумывать новые. Прости, Господи.
– Но так ведь для обороны же!
– Я не о том. Я о душе. Как, должно быть, страдает душа этого человека, которому Господь препоручил столь тяжкую миссию…   Даже, если и для обороны…
– Спасибо, отец Алексий. Я зашел в церковь чуть-чуть отогреться. Но не получилось. Зато мы побеседовали о душе.
– А в доме Божьем   о душе только и говорить.
– Спасибо за беседу. Мне пора.
–  Храни вас Бог...